Я не ощущаю себя продуктом случая, песчинкой во вселенной; я чувствую, что был ожидаем, приготовлен, задуман. В общем, такое существо, как я, могло появиться только волей Творца. Говоря о творящей руке, я имею в виду Бога.
Он не раз и не два заявлял о своём желании жениться — на ком угодно, только не на ней.
Но я ничего больше не вижу: сколько я ни роюсь в прошлом, я извлекаю из него только обрывочные картинки, и я не знаю толком, что они означают, воспоминания это или вымыслы.
Умные люди не бывают злыми, злость предполагает ограниченность.
Не терплю, когда от меня чего-то ждут. У меня сразу же появляется желание сделать всё наоборот.
Мы выдумываем ценности. Apriori жизнь не имеет смысла. Это мы создаем ей смысл.
Мир несправедлив; раз ты его приемлешь — значит, становишься сообщником, а захочешь изменить — станешь палачом.
Мне так нравилось вчерашнее небо – стиснутое, черное от дождя, которое прижималось к стеклам, словно смешное трогательное лицо.
Человек ответственен за свои страсти.
Молчание есть аутентичная форма слова. Молчит лишь тот, кто способен что-то сказать.
Юность — весьма странная вещь. Внешне она ярко сияет, в то время как внутри не чувствует ничего.
Что касается людей, то меня интересует не то, что они собой представляют, а то, чем они способны стать.
Еще вчера я положил бы руку под топор ради пятиминутного свидания с ней. Но сейчас я уже не хотел ее видеть, мне было бы нечего ей сказать. Я не хотел бы даже обнять ее: мое тело внушало мне отвращение, потому что оно было землисто-серым и липким, и я не уверен, что такое же отвращение мне не внушило бы и ее тело.
Любящий требует клятвы и раздражается от нее. Он хочет быть любимым свободой и требует, чтобы эта свобода как свобода не была бы больше свободной.
Для того, чтобы сочувствовать чужому страданию, достаточно быть человеком, но для того, чтобы сочувствовать чужой радости, нужно быть ангелом.
У меня самого никаких неприятностей — я богат как рантье, начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо — вот моя единственная неприятность. Но это неприятность столь…
Разгадали всё – за исключением одного: как жить.
Достаточно, чтобы один человек ненавидел другого, — и ненависть переходя от соседа к соседу, заражает всё человечество.
Моя лучшая книга — та, над которой я работаю.
У каждого настоящего есть своё будущее, которое освещает его и которое исчезает вместе с ним, становясь прошлым-будущим.
Надо остерегаться литературщины. Надо писать первое, что просится на кончик пера, не выбирая слов.
Постановка «я могу» приводит к положительному результату, постановка «я не могу» не приводит ни к какому результату.
Я, слава богу, свободен. Ах, до чего же я свободен. Моя душа — великолепная пустота.
Мужчине идет, когда он богатый. Сразу внушает доверие.
История любой человеческой жизни есть история поражения.
Человек осужден быть свободным; выброшенный в мир он отвечает за все свои действия.
В то мгновение, когда вы теряете иллюзию своего бессмертия, жизнь лишается всякого смысла.
Для каждого человека все происходит так, как будто взоры всего человечества обращены к нему.
Пожилым писателям обычно не по вкусу слишком рьяные похвалы их первому произведению.
Мои воспоминания — словно золотые в кошельке, подаренном дьяволом: откроешь его, а там сухие листья.
Всем известно, как тихи кладбища. Библиотека – самое веселое из них. Тут уж покойники в полном составе: они не сделали ничего плохого, лишь писали… От книги исходит аромат склепа. Вот тут начинается странный процесс, которую он называет чтением. С одной стороны, это обретение: он передает свое тело мертвым, чтобы они могли ожить. С другой – это общение с потусторонним миром.
Начать кого-нибудь любить — это целое дело. Нужна энергия, любопытство, ослеплённость… Вначале даже бывает такая минута, когда нужно перепрыгнуть пропасть: стоит задуматься, и этого уже не сделаешь.
Когда человек ничего не делает, он думает, что отвечает за все.
И моя изъеденная плоть была бы лишней в земле, которая ее приняла бы, и наконец мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, все равно были бы лишними:я был лишним во веки веков.
Если бы в ту минуту мне даже объявили, что меня не убьют и я могу преспокойно отправиться восвояси, это не нарушило бы моего безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница, сколько тебе осталось ждать – несколько часов или несколько лет.
Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вырвет наизнанку.
Прошлое в карман не положишь, надо иметь дом, где его разместить.
Если бы только я мог перестать думать, мне стало бы легче. Мысли — вот от чего особенно муторно. Они ещё хуже, чем плоть. Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус.
В борьбе отцов и детей младенцы и старики нередко действуют заодно: одни прорицают, другие толкуют прорицания. Природа глаголет, опыт комментирует — среднее поколение может заткнуться.
Я один на этой белой, окаймленной садами улице. Один — и свободен. Но эта свобода слегка напоминает смерть.
Сущность человека не предшествует его существованию, он проектирует себя сам и обречен на свободу и ответственность, которую уже не может перекладывать на Бога.
Когда живешь один, вообще забываешь, что значит рассказывать: правдоподобные истории исчезают вместе с друзьями.
Если тебе скучно наедине с собой, значит, ты в дурном обществе.
Вот этого как раз и надо остерегаться — изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет. Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду.
Настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния.